Я подарю тебе жизнь⁠⁠

Где-то рядом рвались снаряды, земля содрогалась, и Маша бежала, спотыкаясь о воронки, не чувствуя ни усталости, ни страха.

Только одно — надо успеть.

Она пригнулась, пули свистели над головой, но она уже видела его — молодого лейтенанта, искалеченного взрывом.

Он лежал в грязи, одной рукой сжимая пистолет, другой — бессильно прижимая окровавленный бок.

Глаза его были широко раскрыты — не от боли, а от ярости.

Он не хотел умирать.

— Держись!

— крикнула Маша, падая рядом с ним.

Он попытался оттолкнуть ее:

— Уходите!

Здесь… — но голос сорвался в хрип.

Она не слушала.

Руки сами рвали гимнастерку, накладывали жгут.

Кровь была везде — липкая, алая.

Слишком много крови.

— Не смей умирать!

— прошипела она, сжимая его плечи.

— Не смей!

Он смотрел на нее, и вдруг его пальцы слабо сомкнулись вокруг ее запястья.

— Тогда… тащи, — выдавил он.

И она тащила.

Под огнем, под свинцовым дождем, сквозь дым и крики.

Он терял сознание, но его рука все еще цеплялась за ее плечо, будто говорила:

«Я держусь.

Только не отпускай».

* * *

Очнулся он через сутки.

Сначала услышал: капли воды, падающие в металлическое ведро.

Тик-тик-тик.

Потом запах — едкий спирт, прелая солома из матрасов и что-то еще, сладковато-горькое.

Открыл глаза.

Потолок, покрытый плесенью, дрожал в такт далеким взрывам.

Она сидела у его койки, сгорбившись на табурете, будто ее сломали пополам.

Лицо — в полосах сажи.

Рука, сжимавшая тряпку, была в царапинах — он вспомнил, как она тащила его по земле, цепляясь за камни.

— Живой?

— хрипло спросила она, даже не подняв головы.

Выжимала тряпку над тазом, вода стекала розовая.

Он попытался приподняться, но боль в боку ударила, как ножом.

Застонал.

— Не двигайся!

— она вскинулась, и тут он увидел — ее глаза.

Серые, как пепел после пожара, но в них горели угольки.

Те самые, что освещали ему путь в темноте, когда он умирал.

— Ты… не ушла, — прошептал он.

— А куда?

— она грубо вытерла ему лоб, но пальцы дрожали.

— Ты же приказал «тащить».

Разве офицеры отменяют приказы?

Он хотел засмеяться, но вместо этого закашлялся.

В горле встал ком.

— Так вот какая ты… — голос сорвался, и он снова закрыл глаза, собираясь с силами.

— Какая?

— она наклонилась ближе, и он уловил запах — чего-то теплого, чего-то человеческого

— Живая.

Она замерла.

Слово повисло между ними, как та нить, что держала его в сознании, когда он чувствовал, как ее руки перевязывают рану.

Живая.

— Дурак, — внезапно выдохнула она, отворачиваясь.

— Сколько лет на фронте, а все еще веришь, что что-то живое осталось?

Он схватил ее за рукав, хотя пальцы почти не слушались.

— Верю.

Потому что ты… — дыхание перехватило, но он смог закончить: — Ты вытащила меня из ада.

Она резко встала, опрокинув табурет.

Походка была жесткой, как у автоматчика, но он видел — плечи трясутся.

— Спи, лейтенант, — бросила она через плечо.

— скоро снова в бой.

Но когда она вышла за перегородку, он услышал глухой звук — как будто кто-то бился головой о стену.

Или плакал, зажав рот окровавленным халатом.

Он искал ее взгляд весь следующий день.

Каждый раз, когда она пробегала мимо с охапкой бинтов, он ловил ее за локоть:

— Мария.

— Не мешай работать.

— Мария!

— Я сказала, не мешай!

Но вечером, когда госпиталь погрузился в тяжелый сон между атаками, она принесла ему чашку.

Не воды — настоящего чая, с крошкой сахара на дне.

— Украла у полковника, — пробормотала, избегая взгляда.

— Только не подавись.

Он пил медленно, чувствуя, как сладость разъедает горечь на губах.

Потом протянул чашку обратно, и их пальцы встретились.

— Спасибо, — сказал он.

— За что?

— она попыталась отдернуть руку, но он не отпустил.

— За то, что не дала мне стать еще одним именем на обелиске.

Она резко выдохнула, и вдруг — впервые за все дни войны — прижала его ладонь к своей щеке.

Горячей, мокрой от слез.

— Ты же обещал жить, — прошептала она.

— Так не ври.

Он не ответил.

Просто провел большим пальцем по ее скуле, стирая сажу, грязь, пепел.

И подумал, что это единственная чистая вещь, оставшаяся на земле.

* * *

Они встречались.

В перерывах между боями, в полуразрушенных коридорах госпиталя, в редкие минуты затишья.

Он приносил ей то краюху хлеба, то трофейный шоколад — несмотря на то, что сам едва стоял на ногах.

— Ты должен есть сам, — ворчала она.

— Зато ты улыбнешься, — отвечал он.

И она улыбалась.

Однажды, когда госпиталь накрыло ночной тишиной, он вдруг взял ее лицо в ладони.

— После войны… — начал он.

— Не надо, — перебила она.

Боялась.

— Надо, — он прижал ее руку к своей груди, где под кожей билось сердце.

— Я обещаю тебе жизнь.

* * *

Госпиталь бомбили на рассвете.

Стены рушились, пламя пожирало перевязочные, люди кричали — кто от боли, кто от ужаса.

Маша тащила раненых, падала, поднималась, не могла остановиться.

И вдруг — его голос.

— МАША!

Она обернулась.

Он бежал к ней сквозь дым, глаза дикие, рот в оскале.

И она поняла — он видел то, чего не видела она.

Снаряд вошел в крышу.

Он рванулся вперед, схватил ее, прижал к себе так сильно, что у нее захватило дух.

— Нет!

— закричала она.

Но он уже накрыл ее собой.

Грохот.

Огонь.

Боль.

Когда она открыла глаза, мир был красным от крови.

Его крови.

Его тело защитило ее, приняв на себя весь удар.

Кровь залила его лицо, но глаза все еще смотрели на нее.

— Живи… — прошептал он.

И перестал дышать.

— Нет… нет, нет, нет… — она била его по щекам, трясла, но он не двигался.

Его спина была изрешечена осколками.

— Ты… обещал… — рыдала она, прижимая его к себе.

Но он не ответил.

* * *

Во дворе госпиталя счастливые люди обнимались и стреляли в воздух.

Сын родился 9 мая.

Он кричал так яростно, что акушерка рассмеялась:

— Настоящий офицер!

Маша прижала его к груди и закрыла глаза.

— Ты будешь жить, — прошептала она.

— Мы все будем жить!

А за окном, сквозь слезы, она видела высокое мирное небо — такое, каким оно было до войны.

Такое, каким он его обещал.

* * *

Майский дождь стучал по крышам, словно пытался смыть с земли следы памяти.

Но Маша помнила всё.

Она вела сына за руку по узкой тропинке воинского кладбища.

Мальчик семенил рядом, в слишком большом пиджаке, подаренном соседом-фронтовиком.

Его звали Александр — в честь отца.

— Мама, а он высокий был?

— спросил Саша, разглядывая гранитные плиты с фамилиями.

— Высокий, — ответила Маша, и голос дрогнул.

— И глаза у него были… как небо перед грозой.

Они остановились у скромного обелиска.

Надпись стерлась от времени:«Лейтенант Иванов.

1921–1944».

Ни наград, ни цветов — только ветер да ржавые осколки войны, которые земля до сих пор выталкивала из своих ран.

Саша притих.

Он аккуратно положил на камень полевой цветок, который сорвал по дороге.

— Это папа?

— спросил он, касаясь ладонью холодного камня.

— Да, — Маша опустилась на колени, не обращая внимания на сырую землю.

— Он… он очень хотел тебя увидеть.

Мальчик вдруг прижался к ней, спрятав лицо в складках ее платья.

— Мне приснилось, что он живой, — прошептал он.

— Мы с ним летали на самолете.

Маша закрыла глаза.

В горле стоял ком, но она заставила себя говорить:

— Он теперь всегда с тобой.

Вот здесь.

— Она приложила руку к его груди, где билось маленькое сердце.

— И в твоей улыбке.

И в этой ямочке на щеке…

Саша рассмеялся, неумело вытирая слезы кулачком.

Потом выпрямился и вдруг отдал честь, как его учили ветераны во дворе.

Слишком серьезно для шести лет.

— Я буду героем, как он!

— заявил мальчик.

Маша обняла его, вдыхая запах детских волос, смешанный с дождем.

— Ты уже герой, — прошептала она.

— Его герой.

Они уходили, когда дождь закончился.

Саша бежал вперед, прыгая через лужи, а Маша оглянулась.

Над могилой кружила белая бабочка — редкая, хрупкая, как те минуты счастья, что война не смогла отнять.

— Спасибо, — шепнула она ветру.

— За него.

И зашагала следом за сыном — к жизни, которую он ей подарил.